ПРО ШАРИКОВЫХ

Ай да следопыт Покрышкин!Ай да фактов накопал!

Интересные люди на сайте собрались.Обсуждают лица,скрывая свои.Может есть что скрывать?

Как пролетариям, так и коммунистам оченно любят устраивать сравнение с Шариковым. Смеем уверять, что этот персонаж не попадает ни в ту, ни в другую категорию. Что ж, разберем само произведение, чтоб показать это.
Режиссер В. Бортко снял в свое время фильм по произведению "Собачье сердце". В фильме этом люмпен Шариков стал для многих зрителей олицетворением всего возможного зла, а интеллигентный профессор Преображенский — всего добра и мудрости. Как же это бесконечно далеко от того, что нам в действительности показывает автор!

С первых минут профессор Преображенский завоевывает зрительские симпатии. Ведь он демонстрирует самые лучшие человеческие качества — сочувствие к бродячему псу, заботу, стремление действовать «лаской — единственным способом обращения, которое возможно с живым существом», демонстрирует доброту и прощение к ошибкам пса. Профессор олицетворяет все лучшие качества интеллигенции, элиты «старого общества». Именно через это — первое — впечатление воспринимается весь остальной фильм. А зря.

В реальности профессор вовсе не так прост. Основой роскошной — по меркам времени — жизни профессора является доход от весьма скользкого «бизнеса» — лечения половых дисфункций, видимо, довольно прибыльного во все века. Даже псу это понятно: «похабная квартирка», — думает он. Но фильм и не о том, хорош или плох профессор.

О чем же это произведение? Первый намек на это появляется еще задолго до Шарикова, во время визита Швондера. Когда новое домуправление стоит напротив стола профессора и ведет с ним диалог. Который, по сути, и диалогом-то назвать нельзя. Ведь стороны говорят на совершенно разных языках.

За столом профессора мы видим элиту интеллигенции. Профессор живет в своей системе ценностей, в которой он всегда прав, и вовсе не намерен выходить за ее пределы. С порога он свободно делает новым соседям замечания, как детям, в отношении внешнего вида, не стесняется открыто поязвить в адрес нового домуправления («Боже, пропал дом. Что будет с паровым отоплением?»), быстро «показывает» домуправлению его место («говорите скорее, у меня обед»). Профессор хорошо знает и смело защищает свои права — по крайней мере то, что таковыми считает.

Швондер представляет собой часть совершенно иного мира. Советская власть, если помните, занималась расселением людей из производственных общежитий, где люди жили по 10 человек в комнате. Швондер с домуправлением решает вопрос не собственного комфорта — ему надо разместить людей. У него совершенно другие проблемы — у него жильцы паркет в печке жгут от холода! В его понятии права определяются не юридическими бумажками и не связями — а человеческими потребностями и социальными задачами, что в то время называлось правом революционным. В его представлении нет места комфорту одного человека, даже столь уважаемого, как профессор, и воспринимается им не как право — как блажь, как противостоящая враждебная сила, с которой надо бороться. При этом Швондер с порога ведет себя подчеркнуто вежливо и на колкости профессора не реагирует, считает необходимым подойти к профессору с убеждением.

Диалог профессора и Швондера заканчивается очень знаково — только так, как может закончится диалог без решения. Профессор прибегает к доброй старой…. коррупции. Позвонить вышестоящему начальнику, наврать, что его терроризируют револьверами, и шантажировать прекращением практики…

В этом столкновении — вся суть Собачьего сердца. Революция трагична не потому, что унижает интеллигента, а потому, что приводит к вынужденному столкновению разных миров, в обыденности почти не пересекающихся, и не способных понять друг друга. Ни профессор не считает нужным вникать в заботы Швондера, ни Швондер не готов сочувствовать профессору. Профессор возмущается, что люди, которые жили в нищете, не способны усвоить культурных норм богатого дома — ходить по коврам, оставлять калоши в парадной…

Но скоро в фильме появляется и третья сторона. Прооперированный пес — не просто символ целого слоя граждан. Он не только представляет совершенно новый, третий мир, одинаково далекий и от Швондера, и от профессора, — на отношении к нему проявляются все противоречия этой новой вселенной, где эти стороны вынуждены отныне сосуществовать.

Итак, Шариков. Он не воспитывается профессором с детских лет — он вводится внезапно уже целостной личностью, люмпеном, воспитанном улицей и кабаками, также как революция внезапно ввела целый пласт люмпенов в общественную жизнь. Но появляется он не в своей «родной» среде — а в совершенно новом мире, в квартире профессора. В мире, который он не может понять, потому что является культурным продуктом совершенно других условий. Он бесконечно далек от профессора: у него свои представления о культуре, он не понимает интеллигентного застолья, предпочитая тому веселую пьянку в кабаке. При всем при этом ему хочется быть человеком — выглядеть красиво (вспомним галстук и туфли), иметь документы, работу, ходить в цирк, иметь красивое имя и отчество. Даже некоторая традиционность ему не чужда (вспомним выбор фамилии). Конечно, его понятия о красоте и престиже низкие, вульгарные — те, которые он впитал «из прошлой жизни». И в этом новом мире он не может найти себе место — все ему кажется чуждым, нигде он не находит понимания. Квинтессенция внутренней трагедии Шарикова — сцена, когда он смотрится в зеркало со свечой, чувствуя свою чуждость тому миру, в котором оказался. Конечно, интеллигентному зрителю, как и профессору, Шариков противен, но он — продукт своих социальных условий, и ожидать от него другого было бы по меньшей мере неправильно.

Но Шариков интересен не сам по себе, а тем, как в отношениях к нему проявляется «подноготная» Швондера и профессора. Швондер является олицетворением новой власти, которая взяла на себя ответственность за народ, — и за Шарикова, как представителя люмпенов, в том числе. Посильна была эта ноша или нет, мог ли пролетариат справиться с самовоспитанием и воспитанием людей — вопрос тяжелый и сложный. Но Швондер честно пытается. Именно домуправление Швондера пытается «поднять» Шарикова до человека: подобрать тому имя и фамилию, оформить документы, дать права на жилплощадь, найти работу (пусть и неприятную, но соответствующую склонностям Шарикова — каждому по способностям…), поставить на воинский учет, объяснить происходящие социальные перемены. Швондер даже озабочен его культурным развитием — снабжает литературой (конечно, той, которую сам считает полезной — переписку Энгельса с Каутским).

Как же на фоне этого относится к Шарикову профессор, с его заявляениями про «ласку — единственный возможный способ общения»? С первого же проступка Шарикова профессор однозначно ему объясняет, что «при следующей выходке — тебе влетит!», а Борменталь радостно констатирует «Профессор, он понимает!». Вот такая вот ласка. Все — любые! — проявляения самостоятельности встречают резкий негатив и презрение со стороны профессора. Оделся? в мерзость. Документы? дурацкая бумажка. Полиграф Полиграфович? не валяйте дурака. Единственный раз, когда профессор проявляет интерес к увлечению Шарикова (разговор про переписку Энгельса), заканчивается… отправкой книги в печь! Отличный пример для перевоспитания личности. Профессор не стесняется объяснять Шарикову, что тот стоит на низшей ступени социального развития, но озабочен ли он сколько-нибудь его социализацией? Да нет, все «участие» со стороны профессора заключается в попытках устранить из своей жизни противные ему проявления в поведении Шарикова: не кури, не плюй, не ругайся, не хами… В основном — запретительными мерами, правилами, который тот должен соблюдать. Причем форсирование правил производится исключительно силовыми методами — для этого профессору и нужен Борменталь. Ругань все быстрее перерастает в угрозу насилия — язык, который Шарикову понятен, и на который тот может дать адекватный — зеркальный! — ответ. Сначала — оформлением своих прав на жилплощадь, потом — путем доноса (знакомый профессору путь обращения в вышестоящие инстанции), и, наконец, личным оружием. Да, к концу Шариков профессора не любит — и сложно его в этом упрекнуть, потому что за весь фильм профессор так и не предпринял никаких шагов для завоевания его любви.

Итог фильма очень трагичен, но неизбежен. Профессор, как интеллигенция уходящего века, не готов, не хочет, не желает сосуществовать бок-о-бок с теми людьми, которых он сам породил. Ведь Шариков — это детище своего времени, того, в котором главенствующая роль принадлежала как раз элите — Преображенскому, и недаром в фильме он тоже рвется называть профессора «папашей». Не зря ведь Булгаков не просто заставил Швондера подселить к профессору в комнату Клима Чугункина, а сделал Преображенского непосредственным создателем Шарикова. Шариков — вовсе не порождение Швондера; коммунисты лишь зажгли в прихожей яркий свет, который высветил всю накопившуюся «грязь». Но профессор не признает за ним право на человека: отворачиваясь в отвращении от обнаруженной грязи, профессор просит скорее выключить свет обратно. Интеллигенция не просто отказывается брать на себя ответственность за судьбы люмпенов в новом мире, она отказывает им вообще в праве… на человеческую жизнь. Ведь в глазах профессора всему есть свое место, даже непосредственное дело Швондера — «чистка сараев», а не устройство жизни людей. И для Шарикова у профессора есть такое место — теплое, сытное место домашнего питомца. Профессору проще признать Шарикова животным, отказать тому в праве на человечность, и потом снисходительно проявлять к нему свою доброту и ласку. Правы те, кто говорит, что идеализм неизбежно скатывается к фашизму: профессор уже считает Шарикова недочеловеком, испорченным существом, у которого «сердце человеческое — и самое дрянное». Из которого нельзя «сделать человека» принципиально, никому не удасться, и даже пытаться не стоит. И если фашисты предпочитали «недолюдей» сжигать в печах, то профессор более гуманен — он всего лишь превращает Шарикова обратно в животное, о котором можно заботиться. Такая вот либеральность, такое вот неприятие террора, который «никому еще не помогал».

Трагедия столкновения разных миров очень остро переживается всеми зрителями даже сегодня, почти через 100 лет после революции. Оказалось, тема Шарикова — этого «осадка» общества, порожденного существующим строем, и поднятого революцией «на поверхность», где он пытается всячески устроиться, не будучи готовым встроиться в чуждые ему культурные нормы, — стала снова близка нам, когда история в очередной раз повторилась в 91 году. Мы снова встречаемся с теми же героями: та же либеральная интеллигенция, которой так любим Преображенский, вся из себя гуманистическая и против террора, у которой «30 миллионов вымрут — не вписались в рынок». Вновь на глазах расцветает и сверхприбыльный бизнес по лечению половых дисфункций. И даже те же шариковы нашего времени, которых мы легко можем увидеть в «новых русских» — бандюках 90-х годов, которые вынесены буржуазным переворотом из своего бандитского слоя в международный бизнес, но не готовые к нему ни культурно, ни интеллектуально — а потому одевающиеся в малиновые пиджаки и разъезжающие в черных джипах.
Так что на мой взгляд, это фильм не о плохих неблагодарных шариковых, не о подлых швондерах или мудрых преображенских. Это о трагедии разных социальных слоев, которые вынуждены столкнуться — но не могут понять друг друга, не могут, потому что пользуются разными языками и разными системами ценностей. В состоянии постоянного кризиса и Швондер, и Шариков, и Преображенский пытаются приспособиться и используют те средства, которые имеют. Но только идеалист, делящий людей на человеков и недочеловеков, может увидеть в Шарикове зло, а в Швондере — сволочь, мешающую жить нормальным людям. Социалист, подходящий к обществу с материалистических позиций, вынужден видеть в Шарикове трагедию общества, в Швондере — силу, пытающуюся эту трагедию исправить через изменение общества, а в Преображенском — нашу любимую интеллигенцию, которая от этой трагедии умывает руки.