Калужские чиновники съездили помолиться.

Михаил, в конце концов важнее всего бывает смерть.

Смерть Льва Толстого
Как случилось, что выдающийся русский писатель, классик, духовный философ заблудился в мирской жизни подобно ребенку?! Лев Николаевич Толстой был ищущим, неравнодушным к вопросам бытия человеком. Духовными размышлениями, нравственными рассуждениями пропитаны по сути все, его литературные произведения. Он много думал о смерти. Общался с духовными людьми. Чего стоят одни только посещения старца Амвросия в Оптиной пустыни. И все же конец, то есть венец жизни, этого выдающегося человека весьма печален. «Знание надмевает, а любовь назидает» (1 Кор. 8, 1). По всей вероятности Толстой не смог преодолеть довлеющее назидание своего незаурядного ума. А ум, оторванный от веры, от сердца, то есть от христианской любви, обречен бесконечно блуждать по мирозданию, не отличая света от тьмы.
Видя печальное состояние писателя, некоторые архипастыри и пастыри Православной Церкви пытались привести Толстого к покаянию. Но, увы, все попытки были напрасны. Вот, что пишет об этом Архиепископ Иоанн Сан-Францисский (Шаховской):
В своем дневнике после посещения архиерея, Лев Николаевич делает следующую запись: «Вчера был архиерей. Я говорил с ним по душе, но слишком осторожно, не высказал всего греха его дела. А надо было… Он, очевидно, желал бы обратить меня – если не обратить, то уничтожить, уменьшить мое, по их мнению, зловредное влияние на веру и Церковь. Особенно неприятно, что он просил дать ему знать, когда я буду умирать. Как бы не придумали они чего-нибудь такого, чтобы уверить людей, что я «покаялся» перед смертью. И поэтому заявляю, кажется, повторяю, что возвратиться к Церкви, причаститься перед смертью я также не могу, как не могу перед смертью говорить похабные слова или смотреть похабные картинки, и потому все, что будут говорить о моем предсмертном покаянии и причащении, - ложь. Говорю это потому, что есть люди, для которых по их религиозному пониманию, причащение есть некоторый религиозный акт, т. е. проявление стремления к Богу, для меня всякое такое внешнее действие, как Причастие было бы отречением от души, от добра, от учения Христа, от Бога.Повторяю при этом случае и то, что похоронить меня прошу также без так называемого богослужения. А зарыть тело в землю, чтобы оно не воняло». (Бирюков).

* * *
«…Я готов скорее отдать трупы моих детей, всех моих близких на растерзание голодным собакам, чем призвать каких-то особенных людей для совершения над их телами религиозного обряда». (Из беседы с Наживиным – за месяц до кончины).

* * *
Бегство Толстого из Ясной поляны, за несколько дней до смерти, было символическим раскрытием и завершением всей его жизни.
Даже близкие последователи не знают, как религиозно понять этот факт.

* * *
Знаменательна символика этого ухода.
Толстой ушел всецело и по существу. Его уход никак не был приходом к чему-нибудь. Это был уход, никуда не ведущий, никуда не приведший.
Толстой ушел из Отчего Дома, из «Ясной» своей «Поляны» - ясной своей Церкви, с ее зеленеющих русских апостольских просторов.
Он только ушел.
Станция «Астапово», где он так неожиданно остался, была символом того, что он остался одиноким и не пришедшим. И покинутым, среди мирового внимания, любопытно устремленного на его последние минуты.

* * *
Дрожащего, лихорадящего, куда-то стремящегося и никуда, в сущности, не едущего его вывели под руки из душного, людьми наполненного вагона. И повели в чужую комнату. Там он стал терять память и заговариваться.
…И пролежал несколько дней в жару, вскакивая и торопясь снова куда-то уйти, бежать. Кричал дочери: «Пусти, ты не смеешь меня держать, пусти!» Удержанный силой прибежавших затихал…
Писал что-то на одеяле пальцем. И все хотел, что-то диктовать высказать, и просил прочесть то, что он уже продиктовал… а этого не было… Ничего не было записано, ибо ничего не было сказано. А он волновался, требовал непременно, чтобы прчитали его мысли. А мысли эти были лишь его воображением. И чтобы успокоить его – открыли книгу общечеловеческих мудрых изречений и прочли что-то из Канта, Марка Аврелия, Шиллера. И он успокоился, поверив, что это – его.
Потом все говорил: «Искать, все время искать»,
И – «удрать, удрать»…
Метался, страдал, задыхался, раздражался… Врачи кололи его, поддерживая угасающую жизнь. Он видел какие-то несуществующие лица…
Ученики его ограждали от мира и от жены, с которой он прожил 48 лет, и от сыновей, которые приехали с матерью, за пять дней до кончины.
В накуренном станционном буфете журналисты, собравшиеся, как вороны, на его смерть, пили пиво, закусывали холодной ветчиной, обсуждали политические события и ловили подробности его умирания.
Ученики дежурили около него, и несколько врачей окружали его.
Он лежал, и вдруг ему стало ясно, что напрасно все эти люди смотрят на него. Он приподнялся – словно во весь рост – и, как мог, громко сказал: «Одно только советую вам помнить: есть пропасть людей на свете, кроме Льва Толстого, а вы смотрите на одного Льва»
И впал в забытье.
Софья Андреевна, жившая с сыновьями в вагоне на запасных путях, ходила около домика, издали заглядывала в отпиравшуюся дверь и пыталась прильнуть к окну…

* * *
Из Оптиной пустыни приехал старец игумен Варсонофий. …Это был старец, имевший редкие духовные дары.
Приехав, он просил у Александры Львовны разрешение повидать ее. Александра Львовна ответила запиской: «Простите, батюшка, что я не исполняю Вашей просьбы и не прихожу побеседовать с Вами. Я в данное время не могу отойти от больного отца, которому поминутно могу быть нужна». И сообщала о единогласном решении всех семейных и предписании докторов – ничего не «предлагать» отцу и не «насиловать его волю».
О. Варсонофий тотчас же ответил, что он благодарен графине Александре Львовне за письмо, в котором она пишет, что воля ее родителя для нее и для всей семьи поставляется на первом плане. Но сообщает, что граф выразил сестре своей, монахине матери Марии, желание «видеть и беседовать с нами, чтобы обрести желанный покой душе своей, и глубоко скорбел, что желание его не исполнилось». Поэтому он просит ее «не отказать сообщить графу» о его прибытии в Астапово. И так заканчивает свое письмо: «И если он пожелает видеть меня, хоть на 2 - 3 минуты, то я немедленно приду к нему. В случае же отрицательного ответа со стороны графа я возвращусь в Оптину пустынь, предавши это дело воли Божией…»
«На это письмо игумена Варсонофия я уже не ответила. Да мне было не до того», - пишет в своих воспоминаниях Александра Львовна.
Толстой умер очень скоро после этого.
Жену к нему пустили только во время его последней агонии. Дочь просила ее ни в чем не выдавать своего присутствия. Она села на стульчик около хрипящего его тела, беспомощно шептала слова любви и – единственная из всех, окружавших Толстого в эти дни, - крестила его».
«…И скончался в недоумениях и муках: «А мужики-то, мужики-то как умирают…» - кричал он, вспоминая кончину православных крестьян… «И все?! И конец?! И больше ничего?» - спрашивал он самого себя при других.
Да, Толстой кончил свою жизнь банкротом», - добавляет к сказанному Митрополит Вениамин (Федченков).